«Мы привыкли ругать «литературу» в живописи. Но обогатились ли мы, в самом деле, новым образным языком, новым содержанием?» – риторически вопрошает Шагал в «Миссии художника» (1).
Живопись Бриндача – это, прежде всего, живопись «литературная». Каждый сюжет его работы можно пересказать. Истории могут получиться разными – в зависимости от того, что будит рассказчика. В данном случае мы опирались на литературные и публицистические произведения Шагала, поскольку речь об осмыслении наследия художником нового поколения в целом.
Мизансценические по сути работы Бриндача из Шагаловской серии – это как взгляд снаружи, так и изнутри. Художник строит свои работы так, что помогает зрителю уяснить общую атмосферу действа через живые характеры героев.
Это то, что роднит его с Шагалом, тяготевшим к «литературности» настолько, что это вылилось в жанры литературные: стихи и прозу, иллюстрирование «Книги Книг», Гоголя, Лафонтена, Гомера, Овидия, сказок «Тысяча и одна ночь».
Иначе говоря, Бриндач идет от восприятия личности Шагала в целом - художника, сценографа, поэта, позиции как общественного и культурного деятеля. «Что меня беспокоит – это НЕВНЯТНОСТЬ <…> художественного языка, его какая-то необязательность, относительность, хотя внешне он часто принимает правдоподобные «силовые линии», - с возмущением замечает Шагал (2). Для Бриндача личностно невозможны невнятность, необязательность, относительность.
Это отчасти объясняет, почему в Шагаловской серии автор так часто обращается к цитированию: «Включение цитат из картин Шагала для меня «естественная подпитка» диалога с художником, - говорит Бриндач, - как иначе зрительно передать традиции разных эпох? Контраст между прошлым и настоящим? Картина должна быть живой, с характерами. Грустное, смешное, трогательное, нелепое. Включил фрагмент – и все понятно без жвачки. Художник, как и каждый человек, устал от проблем, а здесь есть возможность «поиграть». В цитатных коллажах нет строгих рамок, наверное, потому сегодня ремейки так популярны».
И это соотносится и с мизансценическим типом мышления Бриндача, в котором помещение элемента чужого текста в новый контекст порождает дополнительные смысловые и эстетические эффекты, вплоть до антиэффекта, изменения значения в зависимости от поставленной задачи. Шагал это называл это качество умением «компоновать, конструировать картины архитектонно» (3).
Кроме того, «мышление ремейком» - это всегда обыгрывание включенного материала, наглядная возможность подключения к традиции или полемики с ней. Это то, что помогает осознать, какое место традиция занимает в тебе. В этой связи вновь хочу обратиться к словам Шагала: «Россия имела две художественные традиции: самобытно-народную и религиозную. Я жаждал искусства земного, искусства из почвы, а не из головы. Я имел счастья родиться в среде простого народа, но народное искусство, хотя я всегда любил его, удовлетворить меня не могло. Народное искусство – бессознательно. Оно исключает осмысление средств совершенствования, цивилизацию. А меня всегда влекло к изящной живописи. На моей родине рафинированное искусство было искусство религиозное. Я признавал высокие достоинства иконной живописи и ее традиции, к примеру, шедевры Рублева. Но это было – по содержанию и по форме – религиозное, ортодоксальное искусство, и как таковое мне чуждое.
Чтобы постичь и освоить рафинированность искусства мирского – мне нужно было припасть к роднику Парижа <…>. В этом, думаю, корень моего многолетнего дуализма, двойственности» (4).
По сути это то, что именно это мы и находим в работах Виктора Бриндача с некоторыми поправками: стилистически художнику не чуждо ортодоксальное искусство и родником оказался не Париж – Израиль.
1. Шагал М. Миссия художника (Пер. Л. Беринского). – В кн.: Шагал М. Ангел над крышами. М.: Современник, 1989. – С. 158.
2 Там же. – С. 158.
3 Там же. – С. 156.
4 Там же. – С. 143.