Кумпарсита (повесть)

Автор оригинала: Галина Подольская

Это произошло в тот момент, когда казалось, что жизнь причесана, а душа очищена от воспоминаний.

Один день сменяет другой в бесцветном однообразии и похожи друг на друга, как близнецы. Мир подобен срубленным зимою деревьям, которые лежат на рыхлом снегу. Кажется, толкни – и с легкостью подадутся с места… Но нет. Они уже примерзли к земле стершимися профилями наших предков, ушедших в безликую вечность. Это означает, что о тех, кто дал нам жизнь, наши дети уже не вспомнят…
Я имею в виду конкретно своих детей, которые, как мне кажется, восприняв точные даты и цифры истории, имея представление о «Книге имен» и ныне доступных архивах, недопоняли чего-то очень важного... Вот они и прикованы к детству, как ручные птицы, даже не ручные, а с обрезанными хвостами, потому что без знания истории своей семьи человек все равно что без памяти…
Вот и летают в своем инфантилизме, выросли, но не повзрослели.  *
Я со своими приятелями была на концерте в Иерусалиме. Исполнялась редкая программа – концерты Астора Пьяццоллы для бандонеона (аргентинской гармони) и симфонического оркестра. А в завершении – знаменитое танго «Ля кумпарсита» на том же бандонеоне.
Это был космос танго – со своей магией пространства, зависшего в пунктире вздохом нена-висти и любви. Танго – ритмическая форма искус-ства, театральная пантомима, пластическая драма, срывающая маски с партнеров. Противостояние воли и права. Антитеза возвышенного и земного. Танго – загадочная космогония вечной энергии в поединке с судьбою. Вообще когда слушаешь живую музыку в роскошном концертном зале, она звучит иначе.
Ощущение, что лишь на сцене – жизнь настоящая, подлинная… твоя. А то, что бьется за пределами замкнутого в стенах Дворца конгрессов пространства, – лишь суетность мира в условном театре бытия… Меха гармони разлетались и съезжались, как карты магической колоды Таро. И вдруг память вспышкой магния словно озарила самые укромные ниши души – места, где хранятся воспоминания – непростые и неоднозначные, существующие только в моей памяти, – воспоминания о моем деде. И да вечным пухом будет ему земля…
*
35 лет я не слышала гармони… И вот сейчас ее звуки проросли душевное смятение и оживили забытые тени прошлого… Холмистый луг, который нужно было миновать для того, чтобы дойти до татарского кладбища, рядом с которым располагалась наша дача. Каждой весною дед водил меня на Татарский бугор, усыпанный пылающими, как капли крови, алыми маками. Он знал об их цветении по запаху… Впрочем, он все знал по запахам…
Но вот – по решению властей – дачи решили снести, разбив на этой территории зону с бараками для зэков, словно на солончаковой Астраханской земле не нашлось обычного пустыря для колючей проволоки… Это стало потрясением для деда…
*
А потом мне было уже не с кем собирать маки…
Близ армянского, еврейского и русского кладбищ не было луга – с высокой сочной травою и трепещущими на ветру маками, как на Татарском бугре. Только цветы из воска да из тонкой, жатой бумаги. В младших классах школы нас учили делать такие к Первомайской демонстрации, а на День Победы старушки с печальными лицами продавали их у этих кладбищ.
Каждый год в День Победы, почитавшийся дедом единственным праздником в истории челове-чества, мы шли без него… на его могилу, покупая эти мертвые цветы у старушек вместо тех, что он любил и знал по запаху на Татарском бугре.

*
Мой дед был гармонистом от Б-га. Кумпарсита была одной из его «коронок». Как начал играть Кумпарситу на фронте во Вторую мировую, так и осталось это танго заокеанского аргентинца в цепких музыкальных пальцах деда до смерти.
Жизнь деда была одной из жизней его поколения, может быть, не самой примечательной, молчаливой – на словах и выразительной в гармони. Не зная ни одной ноты, он едва ли не виртуозно исполнял лю-бую услышанную им мелодию, тут же импровизируя на свой лад – в зависимости от настроения, погоды, выпитой водки... Он любил сидеть у раскаленной докрасна буржуйки и кидать в ее прожорливое дышло дрова. Постепенно воздух становился дряблым, потным, обволакивающим, повисал рыхлым теплом. Потом буржуйку переделали под га-зовую, но дед продолжал сидеть рядом с нею, с самокруткой, перешедшей в «Памир», и гармонью…
Позже появился эбонитовый мундштук, который он на ощупь прочищал прутиком от веника. Снова курил. Снова возился с печкой. И опять растягивал гармонь, завершая свой нехитрый концерт излюбленной Кумпарситой... Вот таким я и запомни-ла своего деда.

Парень из далекой Аргентины, гармонист на сцене, был совсем как мой дед…– только в молодости, как на фотографии, висевшей у нас дома в сосновой рамке между трюмо и кроватью. Худощавый, жилистый, с живым открытым лицом, светлыми глазами, шатен, с вихром, словно невзначай упавшим на лоб. Свет рампы освещал аргентинца так, что его лицо казалось неестественно бледным, – опять же, как у моего деда на той самой потускневшей от времени фотографии. Словно этот аргентинец явился с «Кумпарситой» судьбы из далекого мира моего деда. Только вместо запомнившейся мне татарской гармони этот играл на бандонеоне старейшей немецкой фирмы по изготовлению музыкальных инструментов…

Дед утверждал, что свои первые шаги я сделала под его гармонь, но не под шлягер того времени Топ, топ, топает малыш…, а под танго на татарской гармони. Почему на татарской? Она была у него с юности…
Шестнадцатилетним хуторским парнем он играл на одной татарской свадьбе и так тронул сердце отца невесты волшебными колокольчиками и перепонча-тыми звуками, что подарил ему татарин эту гармонь, со словами: у гармониста гармонь – судьба.
С тех самых пор гармонь всегда была с ним – на хуторе, в армии, в городе, на фронтовых путях Второй мировой. И после ранения, когда его перебра-сывали из госпиталя в госпиталь, гармонь словно находила его. Ни у кого другой такой не было. С вышивкой гладью по синему шелку на передней панели, золотой тесьмою на мехах и серебряными бубенчиками… Дед хранил свое сокровище в льняном чехле, на котором перед фронтом, на всякий случай, бабушка вышила: Димитрий Торопшин.

*
В 1942 году Дмитрия призвали в батальон стрелковой дивизии, сформированный в Астрахани. Везли к Сталинграду, но не довезли…. В ста двадцати километрах от города саранчою налетевшие немецкие юнкерсы обстреляли железнодорожное полотно. Разбомбили так, что от эшелона по сути ничего не осталось. Не доехав до фронта, новобранцы уже хоронили погибших и пешком возвращались с ранеными в город. Этот скорбный путь оставшихся в живых – после налета – был подобен блужданию Моисея по пустыне. До Астрахани добралась поло-вина. Среди них и Дмитрий – везунчик судьбы…
Потом – пересыльный пункт, напоминавший, скорее, место заключения. Тяжелые металлические ворота захлопнулись. И те, кто все-таки дошел, неожиданно оказались в капкане, потому что обрат-ного пути не было: ни домой, ни на фронт!
Так глупо длился месяц, когда им, как зак-люченным, было дозволено даже получать посылки от близких, слушать из громкоговорителя информа-цию с фронта и быть закрытыми в пересыльном пункте!
Однажды ночью Дмитрий взглянул на небо. Оно показалось ему вытоптанной степью. Звезды словно свалились в их безумный каменный мешок, и, будто в укор за то, что не доехали, впились своими остриями в тело, как рассыпанные осколки бомб с тех самых юнкерсов…
Наконец, в Астрахани была сформирована новая часть, кабельно-шестовая рота связи, куда и попал Дмитрий. На 120 бойцов выдали 18 винтовок образца 1891 года, мятые, засаленные гимнастерки да сапоги не всем по размеру… Но для Дмитрия это почти не имело значения, главное – действовать, быть на реальном фронте. Его тонкие музыкальные пальцы, не характерные для крестьянина, выросшего на хуторе, оказались более пригодными в деле связиста-кабельщика, чем просто умение нажимать на курок. Их роту переправили на другой берег Волги и высадили в калмыцкой степи. Сплошной линии фронта не было, поэтому вражеские стороны вклинились друг в друга. Потери были ужасными. Недостаток оружия возмещали трофейным … И все – в калмыцкой степи, где солдаты засыпали на ходу, где воды едва хватало на питье и, словно в сухой бане, капли – на умывание. И как навязчивый мираж – вода, которой нет… И вдруг – движущееся марево у горизонта, растущее, притягивающее. Это магнетизи-рующее нечто, кажущееся обманчивым призраком, вопреки оптическому воображению и здравому смыслу, было не миражом…
- Кумпарсит твою в пекло! – не веря своим глазам, изумился Дмитрий. – Вода, барашки! И такое бывает?..
В чугунном котле походной кухни уже заки-пала баранина. Лужицы жира булькали и лопались на поверхности воды, источая головокружительный за-пах вареного мяса, будоражащий здоровый аппетит. Бойцы с причмокиванием, но и нарастающим стра-хом томились в ожидании обеда. Дмитрий знал, что такое баранина после «режима» недоедания и недос-татка жидкости в организме… Тошнота, рвота, понос… Но многих солдат было невозможно остановить, и они слегли…
По чьему гениальному замыслу их рота столько времени пребывала в степи никто не выяснял…
В январе 1943 года они подошли к районному центру Яшкуль, месту немецких складов вооружения и боеприпасов. Оттуда – степью на Элисту, где застигли немцев почти врасплох. Фрицы стремитель-но собирали свои пожитки и покидали свой лагерь на автомашинах и мотоциклах, оставив победителям заминированное поле. Сколько кабельщиков подор-валось на этом поле смерти… Но судьба и здесь хра-нила Дмитрия, уготовив ему освобождение Калмыц-кой степи и Сальска...

*

Говорят, что во времена Чингис-хана русские знали о числе неприятеля по широте дороги, протоп-танной в степях татарскими конями, и по глубине оставленного следа. Вихрь отдаленной пыли указы-вал на местонахождение врага…
А вот во Вторую мировую бывало так, что точная информация порою отсутствовала. Приказы местного военного командования не всегда согласовывались с планами высшего руководства.
К счастью, Дмитрий был свято убежден, что на войне все происходило по вине противника. Во всяком случае, ему так легче было думать, учитывая тяжесть катушки с кабелем за спиною...
В этот день они с напарником, Александром Кожевниковым, получили приказ тянуть кабель из пункта «А» в пункт «Б». Обо всем говорю условно, потому что в его памяти и подробностей не сохра-нилось. Не считал он этот приказ сверхзаданием: не требовалось зажать зубами разорванный кабель и восстановить таким образом прерванную связь. Обычная работа связистов-кабельщиков.
Все было выполнено. Уже возвращались. До части оставалось не менее трех километров, когда фашисты заметили их и взяли… Потом втолкнули в полутемное помещение и оставили до разборки на утро.…
Когда глаза Дмитрия уже привыкли к темноте, он разглядел еще несколько человек, подавленных и смирившихся со своей участью.
- Что будет с ними завтра? Куда поведут? В лагерь? Расстреливать? Умереть в погребе занятой фашис-тами деревни? Даже не на поле боя?.. Вроде и свои рядом, еще добраться можно… – Мысли путались, как в лихорадке.
- Это у вас есть силы, – словно никому не принадле-жавший раздался голос из мрака, невольно прервав течение его мыслей. – Молодые еще. Да и взяли сегодня. А мы уж и не знаем, сколько здесь просидели.
И вдруг произошло в полном смысле чудо. Дверь распахнулась.
- Кумпарсита небесная! – только и вымолвил Дмитрий.
В свете лунной дорожки, ворвавшейся в сумрак подвала, стояла молодая женщина, словно Ангел, спустившийся с неба, – золотоволосая, с прозрач-ными глазами, в белой сорочке… Она чуть заметно дрожала, почти задыхалась от волнения, ноздри ее раздувались, как у лошади перед забегом, и в голосе была решимость:
- Бегите, родные, – сказала она точно в пропасть, устремив взгляд в темноту погреба. – Я их всех в избе закрыла. Пока еще проспятся… Ночь… Может, кто и добежит. Бегите!
Все врассыпную выскочили из подвала и кинулись кто куда, движимые единственным инстин-ктом – выжить. В какой-то момент Дмитрий обер-нулся и увидел пылающую избу их спасительницы …
Они бежали до тех пор, пока не услышали знакомый голос:
- Торопшин, Кожевников, сюда! – перед ними стоял сержант их части. – Добрались-таки! Свои! – Они обнялись и замерли, чувствуя, как мурашки вдруг пробежали по спине доложить завистливой судьбе о счастливцах...
А потом – допрос – унизительный по сути. Все выспрашивали и допрашивали, не доверяли и проверяли, словно предателей каких засудить реши-ли… Неожиданно командир как заматерится на политрука:
- Да их даже в плен не взяли! Зачем докладывать начальству? Проверенные они во всех боях! Настоя-щие бойцы и товарищи! За что ж мы их сами под трибунал сдать должны?
- Ну, сам знаешь, что за это бывает. Не хочешь, тогда - под твою ответственность, – сказал политрук.
- Значит, под мою, – коротко ответил командир.
В штрафной батальон их не отослали. Накормили, отправили отдыхать до следующего задания.
В эту ночь Дмитрий спал тревожно. Во сне кричал, неистовствовал, ругался, вздрагивал всем телом, в возбуждении желая разбить все равно что – то, что попадет под руку… Но усталость давила, а пелена сна связывала смирительной рубашкой. Это было странное, новое для него состояние. Он словно и не спал, а существовал в каком-то ином измерении, ощущая на себе страдания поблекших от пыли боя былинок, духоту и плесень подвала, жгучий жар супа из баранины в калмыцкой степи, зной улиц нижневолжского города. Он хотел пить – всей жаждой обманутого войной мира…
Волга, его Волга… Стены Астраханского кремля… Вот он стремительно взбирается на колоко-льню. Лихорадочно хватает привязанные к языкам колоколов веревки. И начинает звонить, подтягиваясь на веревках, как на собственных раскаленных нер-вах... Звон колоколов сливается с минометной оче-редью, впивается своими осколками в его тело.
Тени от раскачивающихся колоколов мелькают на колокольне. И вдруг сливаются в нечто сплошное, зловеще надвигающееся на Дмитрия. И слетающий колокол выталкивает его со звонницы, как когда-то отсюда же разинцы сбросили митрополита Иосифа…

*
Смерть витала в воздухе роем невидимых пуль, рассыпавшихся с безжалостным свистом, напоминав-шим жужжание пчел. Она подползала в зарытых при отступлении минах. Она спускалась сверху сюрприз-ными ящиками гранат, разбрасываемыми ночными бомбардировщиками…
Во время одного из боев прервалась связь. Дмитрий не считал себя героем. Говорил, что ничто не может изменить того, что предначертано человеку. Наши поступки создают лишь дополнительное звено в цепи бытия. Просто у человека, если он человек, выбора нет. А у солдата на фронте и подавно. Вместе со своим напарником Александром Кожевниковым он пополз под пули отлаживать нарушенную связь.
Земля казалась сплошной пылью. Но пальцы Дмитрия отыскали нужные провода, и связь возоб-новилась. Он уже возвращался, подумывая про себя «Ай, да Кумпарсита»! Ай, да сукин сын!», когда шальной фашистский снаряд разорвался в несколь-ких метрах от него. Дмитрия контузило, семнадцать осколков снаряда изрешетили тело... К тому же прибор для измерения тока в проводах – нечто, вроде компаса, висевший на груди, от удара разбился вдре-безги, и мельчайшие осколки стекла впились в окровавленную человеческую массу... Смерти надое-ло его щадить…

*
Потом госпиталь. Один… Другой... Извлечь все осколки разом оказалось делом невозможным… И все-таки в несколько заходов сшили-таки человека! Более того, руки, ноги, голова – все осталось на мес-те. Врачи говорили, что только молодой и крепкий организм мог выдержать столько операций.
Но два осколка удалить не удалось. Причину точно не объяснили: то ли медицина того времени не позволяла. То ли надеялись на авось. То ли боялись, что, выдержав то, что уже выдержал, умрет под но-жом… Только профессор, тот что последнюю опера-цию ему делал, сказал Дмитрию:
- Поживи, браток… а там… Если какой осколок сам под кожу выйдет, надрежешь и, как большую занозу, из ссадины вытащишь. Ну, а если внутрь уйдет, не обессудь, родимый. От одного – сразу смерть, если в мозг повернет. От другого, что в легком, – и сами не знаем, что может случиться…
С некоторого времени Дмитрию казалось, что он спит всегда. Чувство гнетущего страха охватывало его при мысли о возвращении домой. В темноте он думал о жене, маленькой дочке, о том, что ни механиком, ни электриком ему уже не суждено быть. Может, на свадьбах подыгрывать? Только вот много ли их будет? Столько мужиков перебили…
Он задремал, погрузившись в состояние вяжущего полусна. Казалось, что огонь воинствен-ного, живого ядра горит в самих недрах его существа. Он дрожал, кричал, и его вопль ударялся о полураз-рушенные стены кремля, долетая до колокольни, от колокольни устремляясь к луне, от луны падал на землю и вновь возвращался в свои недра. Этот внут-ренний пожар принимал почти физическую реаль-ность. Он опять видел, горящую избу золотоволосой женщины в белой сорочке… Лунная дорожка воспа-ленной охрой, словно луч фашистского прожектора, предательски высвечивала их с Александром…
Неожиданно дорожка стала совсем призрачной, сплошь из золотистых пылинок. И в ее невесомости парил златовласый Ангел, точнее, та самая женщина с неестественно прозрачными глазами и катушкой кабеля за спиною. Она хотела влить в его душу покой, заглушающий страх жить. Она уложила Дмитрия на льющийся луч луны, и ему стало легко на свинцовом небе... А потом уселась рядом, свесив ноги в пространство ночи и начав открывать то, что Дмитрий поначалу принял за ящик с кабелем…
В льняном чехле с надписью Димитрий То-ропшин хранилась его гармонь – с вышивкой гладью по синему шелку на передней панели, золотой тесьмою на мехах и серебряными бубенчиками…
И, не проронив ни слова, начала играть Кумпарситу, воспроизводя все придуманные им вариации танго, срывающие маски с партнеров в поединке с судьбою. Но в этот момент налетели грозовые тучи и равнодушно закрыли лунную дорожку с Ангелом…
Вместо луча луны тело Дмитрия повисло на рвущемся под полным напряжением кабеле. И он зажал его зубами, пытаясь восстановить прерванную связь...
Пронизывающий электрический ток разрядами вырвался в насыщенный электричеством воздух, слившись с грохотом артиллерийского и мино-метного обстрела. И нервы, как тлеющие угольки, обожгли изнутри его судорожно напрягшиеся мышцы...
Из госпиталя домой его привел стройный, припадавший на одну ногу военный. Дмитрий был с гармонью и палкой. Учился ориентироваться по золотой от опавших листьев улице …
Помимо двух осколков Вторая мировая оставила ему на два глаза две единицы зрения: свет и тень… О пылающем золоте листвы он догадывался по шуршанию.

*
А потом началась мирная жизнь – с невыносимой жалостью к себе, точнее к тому, что осталось, когда его жизнь осталась в прошлом.
- На войне не страшно умереть. Знаешь, за что и за кого, – говорил Дмитрий, – страшно – в жизни, парализующей ожиданием смерти…
И садился отбывать свою жизнь – вязать сети – на ощупь, с разными ячейками и узлами, ложными входами и обмотками нитей в замысловатых сочетаниях...
На сети Дмитрия был спрос. Любую рыбу они обманывали. Заказчики приходили на дом, говорили, что ни у кого таких рук нет. Платили хорошо, рыбу носили и водку, будь она неладна…
Эта послевоенная, теперешняя жизнь и стала для него сетью, потому что война продолжала сидеть не только булавками в его глазах, осколками в теле, но и рыбачить в водах его бездонной, подсознательной ночи.
Это была не придуманная им сеть. Сеть с разным шагом – крупным, мелким, размашистым, убористым. Сеть, связанная для него, с хитро-сплетенными выходами, затянутыми то капроновой паутинкою, то наивным бреднем для малька, то крепким неводом для крупняка. Сеть, переходящая то в металлическую рабицу, то в кольца колючей проволоки, то стальную решетку, – запутанная, зловещая, наброшенная на него сеть пережитого и грядущего …
Дмитрию по-прежнему казалось, что немцы везде, что они всегда готовы напасть. С Германией в его сознании связывался любой политический кон-фликт, вплоть до порвавшихся отношений с Китаем. Дмитрий был убежден, что по радио не дают досто-верной информации, чтобы не расстраивать народ. А получится так, что Германия опять, как во Вторую мировую, неожиданно возьмет и нападет. И солнце вновь переплавится в свастику…
Рассчитавшись с клиентами, Дмитрий брал папироску и, словно ища точку опоры, усаживался на свое привычное место играть на гармони – механи-чески, с серой пустотою в булавочных зрачках слепых глаз… Пальцы знали все, что угодно, но он опять возвращался к своей Кумпарсите…

*

Мне было лет семь-восемь, когда дед начал гово-рить, что чувствует, как осколок у виска, что поджидал его смерти, начал выходить...
Дед ничего не рассказывал, но в один день он, сияющий, вышел с опасной бритвой в руках. Кровь струилась от виска по щеке. Слезы катились из глаз. А он хохотал от счастья! Все перепугались. Уж не свихнулся ли на старости лет?
- Вот он, стерва, вышел! Прав был профессор! Пальцы-то, они ж, кумпарситы, все чувствуют… Неделю выдавливал, как прыщ фашистский… Вот чувствую, что здесь он, фашистская сука, а вырвать из себя эту гадину не могу… Вот бритвой надрез сделал… Теперь он у меня здесь в руке…гляньте! Двадцать четыре года сидел, сука…
Дед открыл окровавленную ладонь, и баба Нюся извлекла из нее малюсенький кусочек металла, промыла его в воде и положила на блюдце, пустив по кругу посмотреть, а сама по-сельски заголосила…
В блюдце лежало нечто вроде бусинки с ост-рыми углами. Это и был тот самый осколок снаряда, что, по версии именитого доктора, должен был либо сам выйти, либо поразить мозг…
Баба Нюся так и голосила… Мать с отцом пытались как-то успокоить возбужденного, матеря-щегося в хвост и гриву счастливого деда, говоря, что теперь нужно просто умыться и залить рану йодом …
Дед же был неуправляем. Он хохотал. Подойдя к рукомойнику, рванул на себе рубашку так, что с корнем вырвал все пуговицы, приговаривая:
- Они еще будут знать, суки, что не взять нас голыми руками, не взять. Все равно выживем…
Потом, вытираясь полотенцем, дед опять хохотал, неожиданно обратившись к бабе Нюсе:
- Нюська, он же, фашист, у тебя в блюдце! А я – живой я, Нюська, живой!
Не знаю почему, но я вдруг села на трехколес-ный велосипед, из которого выросла, только его еще не успели еще отдать младшим родственникам, и начала кататься по комнате, виртуозно объезжая каж-дого из членов семьи в этой неразберихе.
Отец начал чистить картошку. Мама – хлопотать по столу. Кот Кисмай – нагло стаскивать с конца разделочной доски только что отрезанный кусок селедки…
Дед и баба Нюся сидели рядом, как на фото-графии в день свадьбы, что висела над их кроватью, – торжественные и несчастные – со своей, известной только им тайной, быть может, еще более острой, чем этот фашистский осколок от снаряда – кусочек смерти, сидевший в деде почти четверть века …
Минутного счастья словно уже и не было. Но они сидели рядом, как-то по-особому выпрямившись, не суетясь, на равных. Не припомню, чтобы когда-нибудь они еще сидели вот так. В какой-то момент дед даже обнял ее и ласково сказал:
- Ну, где там блюдце? Дай-ка еще раз эту, кумпарсит ее стерву, пощупаю…
А потом привычным жестом взял гармонь, меха которой вновь разлетались и съезжались картами Таро. И он чувствовал себя победителем в яростном поединке с судьбою, прорвавшись сквозь дым войны в бесконечную высь неба.

*
Странная страна Израиль. В Музее Катастрофы знают о каждом из шести миллионов Шоа… Только вот ту же историю в школах здесь учат странно. Однажды после одного из уроков истории моя дочь пришла и заявила, что во Второй мировой войне победили американцы…
- А евреи от какой страны воевали? – спросил ее муж.
- От США… – без тени сомнения ответила она.
- Гм… – задумался муж и невольно почесал затылок. - А что такое Великая Отечественная война ты знаешь? Сколько времени она составила во Второй мировой? Вообще, откуда в Израиле русские ветераны взялись?
- Да не говорили нам об этом! – с нескрываемым раздражением возмутилась она.
- Видишь ли, – обращаясь к дочери и пытаясь прояснить недоумение, с грустью сказал муж, – не ты одна не знаешь своих прадедов. Так сложилось, что мы с мамой не рассказывали тебе об этом. Нет их могил здесь, вот на нет – и спроса нет… А война такими гусеницами прошлась по нашей семье… Только в роду Княжицких – по линии твоей бабушки Зины – погибло 45 человек. Ее отец, Григорий Княжицкий, похоронен в братской могиле под Калининградом. Отец твоего деда Наума, Борис Подольский, пропал без вести. Его имени нет даже в архиве Музея Катастрофы, потому что не сожгли его, не расстреляли, стерли с лица земли. Так что не чьи-то – твои бабушка и дедушка – испили безотцовщину сполна. Я, как и многие в нашем поколении, понятия не имел, что значит дед.
Правда, не знаю, что горше… В памяти твоей мамы остался слепой инвалид – человек с исковер-канной войной психикой... И вот ведь что: все из нашей России-матушки, а не из Америки… Если б не Сталинградская битва на Волге, трудно сказать, вообще что было бы … Просто в современной политике сместились исторические акценты…

*
А передо мной стояли невидящие глаза деда, из зрачков которых, булавками до самых головок четырнадцать лет на меня глядела война…
Он ведь не просто так умер…
Все вокруг только и говорили, что об экска-ваторе, который должен был выровнять дачную территорию…
А дед был не в состоянии расстаться со своими деревьями, которых никогда не видел, но знал на ощупь выращенные им яндык, белый налив и карликовую вишню. Они одни молча его понимали. И не мог он с ними проститься… А в один день не выдержал… напился и… спилил … В возбуждении дед плохо ориентировался, оступился и упал спиной на обрубок…
От сильного удара и неестественного положения оставшийся в легком осколок резко сдвинулся и подался с места. Заостренными углами, словно свастикой, он распорол бронх. Открылось легочное кровотечение. Вокруг не было ни души. Лишь спиленные им беспомощные яблони и карликовая вишня. Они лежали, истекая весенним соком. Бело-розовые лепестки их цветов, как в нехитром обряде, устремились к распластанному по земле телу деда, прилипая к его потному лицу, немного засаленной одежде, разливающейся под ним луже крови…

Смерть деда меня потрясла… Она была равной смерти на поле брани, как уже позже объяснил нам врач. Осколок гитлеровского снаряда мог бы убить его мгновенно – там, на войне, во время боя... Но он застрял между крупными сосудами (медики называют это бифуркация) и догнал деда через три десятка лет, довершив судьбу своей жертвы.
Мы похоронили деда рядом с его боевым напарником – связистом-кабельщиком Александром Кожевниковым.
*
Это произошло тогда, когда деду казалось, что он победил судьбу, собственноручно вырезав бритвой осколок у виска… Но мир подобен срубленным зимою деревьям. Примерзнув к земле стершимися профилями наших предков, они ожидают метели, как белого проливного ливня... Впрочем, память…
Дворец конгрессов в Иерусалиме. Гармонист из Аргентины. Довоенная фотография деда – в сосно-вой рамке между трюмо и кроватью. Кумпарсита под перезвон колокольчиков на татарской гармони. Бугор, усыпанный пылающими, как капли крови, маками…
Январь-февраль 2006 года

Анонсы

С уважением к своему читателю
Галина Подольская